Университет в лицах: Андрей Михайлович Сергеев
- 5 марта 2019
9375
В преддверии 80-летия крупнейшего вуза за Полярным кругом МАГУ и региональное отделение Российского общества «Знание» запустили масштабный медиапроект «Университет в лицах». Каждый месяц мы будем рассказывать о преподавателях и учёных, которые работают в опорном вузе и активно вовлечены в образовательную и исследовательскую деятельность. Ведь за каждым выпускником, за каждой опубликованной статьей, каждым исследованием стоит человек.
Сегодняшний герой выпуска — ректор МАГУ, доктор философских наук, профессор Андрей Михайлович Сергеев. За более чем тридцать лет трудовой деятельности Андрей Михайлович прошёл весь путь работы в университете, от лаборанта до ректора, опубликовал более 60 научных трудов. Мурманским арктическим государственным университетом Андрей Михайлович руководит уже десять лет. Мы поговорили с ним о том, как начинался его путь, чем он гордится как учёный и как ректор, с чего начинает свой день и как воспитывает своих детей.
С чего всё началось? Откуда Вы родом, кем были Ваши родители?
Родился я в городе Кандалакша на юге Мурманской области. Я всегда подчеркивал, что это юг, но это казалось смешным для ребят из средней полосы, из Москвы, из Питера. Мы-то, здесь живущие, знаем, что он сильно отличается, но для всех остальных это было комично.
Детство у меня было хорошее. Рабочая семья, где люди достаточно много работали и мало отдыхали, и это накладывало определенные ограничения. Семья была, я бы сказал, с такими ярко выраженными патриархальными устоями. Отец практически никогда не улыбался, много работал. Так много, что я его видел только на выходных. Это дало какой-то определенное основание для меня самого, потому что, насколько я понимаю, за счет этой дисциплинированности и организованности его жизни ему удалось это передать нам с сестрой. А мама была мамой, она стремилась нас прижать, пожалеть, каким-то образом дать материнское начало, это тоже было важно.
Но если говорить об отце, потому что все-таки мужчины наследуют больше по этой линии, он передал мне правильные, хорошие черты. Они в той или иной степени были мной взяты, адаптированы и в какие-то годы все это появилось, в частности, ответственность. Для него нести ответственность — это были не пустые слова, отец за очень многие вещи отвечал, иногда даже головой. Я долгое время ответственность разделял только в маленьких формах. В основном стремился отвечать за себя и за свою семью, которая возникла рано у меня. Достаточно показательно было то, что учителя не решали проблемы с моими родителями, начиная где-то с 8 класса, а решали их со мной. Им было достаточно поговорить со мной, и для учителей я был достаточно взрослым человеком. Когда я смотрю на фотографии себя восьмиклассника-девятиклассника, я вижу, что это действительно взрослый человек. А теперь уже я понимаю, что и руководство университетом — большой организацией — никогда бы не состоялось, если бы я этому не научился в детстве.
С учителями мне повезло. У меня были замечательные учителя, с некоторыми из них до сих пор сохранились очень хорошие отношения. Нам очень сильно повезло — учителя не только учили предметам, они учили жизни. Достаточно сказать, что классный руководитель могла, например, дать нам, восьмиклассникам, роман Солженицына, хотя он уже находился в эмиграции. Если бы об этой ситуации стало известно, она бы вылетела не только со школы. Она относилась к нам по-взрослому. Я не очень представляю себе на уровне восьмиклассника сегодняшнего как бы эти взаимоотношения могли быть уподоблены тогдашним моим.
Потом я закончил школу и уехал учиться. Уехал в 16 лет, сразу с зимними вещами. Люди ездили поступать, а я поехал учиться. Такой своеобразный Ломоносов в кавычках. Сейчас можно иронично к этому относиться, но тогда мне это ироничным не казалось.
Вы сразу очень серьезно подошли к вопросу образования. Как Вы учились в университете?
Понимаете, я еще в школе учился достаточно хорошо, фактически предметы давались мне легко, и мы занимались много и ярко. Причем мы не были такими «синими чулками», мы много занимались спортом и достаточно быстро взрослели, как мне кажется.
Судьбы страны, нации, как бы это сейчас пафосно ни звучало, нами тогда воспринимались всерьез. Мы примеряли на себя крупные формы жизни, мысли, любви, ненависти, все примерялось по-крупному.
Время было такое, видимо, и люди были такие.
Я поехал в Петрозаводск, потому что поступить на философский факультет я тогда бы не смог — нужна была рекомендация, как минимум, обкома партии. Тогдашнему мальчику из провинции, которой являлась Кандалакша, мне бы ее никто не дал, поэтому даже не возникало мысли поехать на философский факультет. Хотя тянуло к этому.
Когда я учился — а опять же, учился легко и в школе (практически закончил школу отлично, у меня была одна «четверка»), и с «красным» дипломом вышел из вуза — в Петрозаводском университете, мне как-то дали возможность заниматься вообще индивидуально.
Не знаю, вспомнят или нет работники библиотеки Петрозаводского университета, но у меня был даже свой стол в публичной библиотеке в читальном зале. Это была редкость. Там не стояла табличка «стол Сергеева», но мне разрешалось даже не убирать и не сдавать книги. То есть люди должны приходить в читальный зал, брать книги и сдавать их в конце, но я брал их так много, что работники библиотеки в какой-то момент на это плюнули и сказали: «Ладно». Мне даже давали забирать на ночь тексты, некоторые нельзя было выносить из читального зала.
Это было такое чувство, как я понимаю сейчас, когда взрослые люди видят, что мальчик хочет, старается, и у него чего-то там получается. Видимо, это бывает не так часто, и поэтому, я думаю, ко мне было такое благосклонное отношение.
А как сложилась Ваша жизнь после окончания университета?
Я закончил университет и поехал по распределению в город Сегежа. Три года отработал в школе учителем истории и обществознания. Когда я ехал по распределению, мне казалось, это ужасная ссылка. Но потом, через три года, понял, что на самом деле я попал в хорошую школу.
Я в общем-то был таким уже «полуучёным» — по тем временам я был, наверное, таким «знайкой» из «Брейн-ринга» и «Что? Где? Когда?». Сейчас я вижу, что это достаточно смешной тип человека, но тогда, видимо, был такой период моего развития. Но с ребятами было интересно работать. Мне кажется, у меня получалось. Старшеклассники были немногим младше меня, хотя, конечно, не обладали некоторым опытом, потому что в таком возрасте (когда я закончил университет, мне было около 22 лет) каждый год очень много значит.
Потом я год поработал в Петрозаводском университете в качестве лаборанта кафедры философии (это что-то такое, подобное современному учебно-вспомогательному персоналу). Так что в университете я и эту работу знаю. Еще я работал много физически.
Много работали?
Да, я вынужден был подрабатывать, потому что семья у меня возникла рано, фактически на третьем курсе, и у нас в первом браке уже появился сын, и нужны были деньги. Работал дворником, грузчиком, работал там, где нужно таскать что-то, работать мускулами, упираться. Это была в основном работа вечером и по ночам, и летом в том числе, в различных экспедициях, в магазинах: везде, где можно было заработать необходимые рубли и копейки. Тогда мы жили тяжеловато.
Но ещё в это же время я работал в академическом институте Карельского научного центра тогда Академии наук СССР (сегодня — РАН - прим.ред.) в лаборатории болотоведения, тоже старшим лаборантом. Это было тоже смешно — в студенческие годы поработал и в академическом институте, и после университета отработал три года в школе, и в университете на самых низших должностях. Всё это — хороший опыт, и я в университете, как видите, прошел все должности (за исключением декана), начиная с учебно-вспомогательного персонала до ректора.
А потом я поехал в Санкт-Петербургский госуниверситет на философский факультет, там в аспирантуре учился, это уже был другой период моего развития, другое время.
Вы всегда мечтали быть учёным?
Понимаете, когда школьник говорит: «Я буду ученым», он же не знает, что это такое. Для него представление такое — сидит человек в кабинете и читает книжки.
Но на самом деле, я думаю, человек или чувствует вкус к чему-то новому (а исследования — это всегда не только знания о том, что есть, а это создание нового), или у него этого вкуса нет. Это не значит, что люди, которые этим вкусом не обладают, в чем-то хуже или ниже, или каким-то образом менее ценны — мир устроен так, что нужны разные люди, с разным пониманием жизни. У меня этот вкус был, к новому, и, наверное, это то побудительное начало, которое к философии и привело.
Знаете, я думаю, жизнь меня в этом смысле немножко наказала за то, что я так беспечно жил. Помню, ребята всё смеялись, говорили: «Мы ходим работать, а он ходит любимым делом заниматься, философией, да ему еще за это деньги платят». Это действительно был долгий период моей жизни. И я вот думаю, что вся та ноша ректора, с кучей негативных последствий — это некая расплата за беспечность, в которой я жил довольно долго.
Тогда я занимался любимым делом, и за это мне платили деньги. Сейчас я занимаюсь делом, которое назвать любимым или нелюбимым невозможно, потому что это совсем иная работа, но уже нет ничего — свободы, беспечности, лёгкости. Лёгкость исчезает. Или ты летаешь, но у тебя нет особой необходимой ответственности, или ты за что-то отвечаешь, но утяжеляешься.
Почему Вы выбрали философию? Или это она Вас выбрала?
Мне как-то сложно сформулировать это в полной мере ясно и отчетливо, ведь жизнь не заканчивается. Да и мне кажется, формулировать это самому человеку достаточно трудно, и это формулируется извне.
Конечно, я еще в школе читал какие-то тексты, но я не убежден, что я их понимал в полной мере. Мне кажется это произошло где-то на втором курсе университета, когда я стал понимать, что, собственно, такое — философия, и какие реальные проблемы она ставит.
Философия — это взаимодействие с очень крупными формами. Они больше человека, и поэтому не каждый может с этими формами взаимодействовать постоянно. В философии много отраслей, но мне всегда метафизика нравилась. Нравилась постановкой вопроса, и мне кажется, что-то в этом поле я к нынешнему времени из себя представляю.
А если простым языком постараться для тех, кто далек от философии, объяснить, о чем конкретно Вы пишете, что изучаете? Что интересует, какие аспекты жизни?
Когда я говорю «крупные формы», вот они и интересуют. Жизнь как жизнь, мир как мир, совесть как совесть, поступок как поступок.
Когда мы несемся по прямой, от начала нашего рождения неуклонно двигаясь к событию своей смерти, нам кажется, что есть масса вещей, которыми невозможно не заниматься. Это мы обычно называем повседневной жизнью. Но помимо повседневности, где человек себя тратит, он должен собираться. Если не собираться, вытаскивать себя из этой рутины, повседневных вещей, в виде большого целеполагания, соединения с какими-то вечными темами и феноменами, ты все время будешь вынужден себя тратить. Нужны возвратные действия.
Мне кажется, что философия в таком практическом смысле помогает человеку находить себя. Она приобщает его к самому себе, дает возможность ему как бы вновь и вновь переживать, ощущать соединение, свою связь с крупными феноменами.
Вы до сих пор пишете философские тексты, несмотря на напряженный график. Что это дает Вам?
У меня просто есть потребность. Вот нет потребности — и человек не пишет. Но тогда его начинают подгонять — вот будет какой-то семинар, какая-то конференция, ты давай пиши, и будешь писать, в совокупности напишешь, например, какую-то диссертацию, кандидатскую или докторскую — это тоже было у меня, по необходимости тоже работаешь.
Я рано защитил докторскую диссертацию — в 1997 году, мне было 35 лет. Сейчас уже нечего защищать, но мне нравится писать философские тексты. Показателем этого является, наверное, то, что у меня много неопубликованных текстов. Иногда бывает так — я пишу, есть законченный текст и он лежит в столе, и таких текстов много. Я думаю, что я даже не успею с этим разобраться в своей жизни, потому что пока жизнь как-то складывается так, что я не вижу, когда мне разбираться. Целые курсы лежат — философские, по эстетике. Какие-то тексты написаны уже от начала до конца, от названия и эпиграфа до последней фразы, выстроенные в разных стилях — иногда научно-популярные, иногда сугубо теоретические.
Сама форма текста — она мне интересна. Я люблю писать, люблю, соответственно, читать, разбираться в этих вещах. Хотя надо заметить, что 2018 год был все-таки менее продуктивным, более насыщен другими делами, видимо, внутренними проблемами, новыми переживаниями, новыми гранями опыта. Поэтому с точки зрения результативности прошлый год был послабее. Но есть годы, которые были сильнее, и надеюсь, что следующий год будет лучше.
Чем гордитесь в своей научной деятельности?
Удалось написать две книги, «Ключи» и «На пути к себе: метафизические размышления», в совершенно новом формате. Есть мало людей, кто так пишет книги. Вот этим, наверное, горжусь. Тем, что я могу написать и то, что, собственно, может другой человек написать, например, монографию классическую или научную статью, но могу написать и философский текст. Не как рефлексию, которая говорит о каком-то тексте, а именно сам текст. На русском языке это происходило и происходит редко, но это бывает.
Не буду себя ни с кем сравнивать, потому что это вообще маразм, когда человек себе выстроил какой-то ряд и себя туда вставил через запятую, но такие тексты строятся редко, я это точно знаю.
Как они читаются — это вопрос. Но вот сейчас есть разные библиотеки электронные, и я в эти библиотеки свои тексты вставил, кстати, иногда даже неопубликованные. И по ссылкам, которые приходят, я вижу, что читают их по всей стране и по миру. Вчера вот открывал — в Штатах читают, в Канаде, в Италии, в наших, российских городах, в которых я никогда не был и которые я не знаю, маленьких и больших. Одно дело, когда тебя читают ученики, например, Василий Воронов (доцент кафедры философии, социальных наук и права социального обеспечения - прим. ред.), читает — ему нравится. Совсем другое дело, когда тебя читают люди, которых ты вообще никогда не видел. Этим я не то что горжусь, но это важно для меня.
За те годы, что Вы занимаетесь философией, как-то менялся взгляд на изучаемые вещи?
Взгляд, без сомнения, меняется. Если бы ты философствовал в пустом месте и не знал ни одного текста, может быть, это была бы более преемственная линия без каких-то изгибов, возвращений. Но так как есть целая мировая библиотека, и ты не первый, кто эти вещи продумывает, то под воздействием тех или иных текстов, ситуация, конечно, меняется.
Сейчас, подводя промежуточный итог, скажу, что все-таки это были не радикальные смещения, а, скорее, разные аспекты. Иногда интересует аспект сугубо технический: ты должен что-то показать потенциальному читателю (а ведь ты не знаешь, кто твои книги будет читать, и не будешь бегать и кричать: «я, знаете, говорил об этом и еще об этом, а об этом вот не сказал, но имейте в виду, я тоже об этом думал»). И ты должен быть уверен в том, что ты можешь всегда всё объяснить читателю. Поэтому важно показать и переложить, чтобы всем было понятно, даже если читатель исходит из другого настроения, опыта. Ведь у него опыт жизни один, а у тебя опыт жизни другой, у него одни ценностные координаты, он слушает одну музыку или одевается в одну одежду, а ты совсем в другую, ты знаешь какие-то вещи — а он не знает.
Бывает, важны не технические аспекты, а абсолютно иные какие-то вещи, которые по-русски очень трудно или вообще не проговариваются. А тебе нужно сказать по-русски, а не по-латински, не по-древнегречески и не по-немецки, и тогда тебя интересуют вопросы языка. А иногда тебя просто интересует мысль как таковая, новая. Так что это, скорее, разные аспекты одного.
Помимо того, что Вы пишете тексты и занимаетесь наукой, Вы преподаете. Как бы Вы охарактеризовали стиль вашего преподавания?
Во-первых, ты просто должен много знать и при необходимости разворачиваться очень быстро. А разворачиваться быстро крайне трудно. Мне кажется, преподаватель должен это уметь, и я думаю, что у меня это получается. Но не знаю, всегда или нет.
Во-вторых, очень не хочется отвлекаться на разного рода звонки и прочее. К сожалению, трудно себе это представить, поэтому иногда приходится отвлекаться. Но если ты отвлекся, ты должен очень быстро собираться и возвращаться.
Какую бы информацию тебе в этот момент ни сообщали, ты должен держать удар, потому что это проблема не студентов — они же не ректора пришли послушать, а профессора, который читает у них курс или ведет какие-то семинарские занятия.
Еще, я бы сказал, мне не интересно читать одно и то же. Когда я читаю одно и то же, и чувствую, что я иду на одни и те же примеры, меня это начинает внутренне подмывать, не нравлюсь я себе в этот момент. Поэтому я стремлюсь каждый курс читать в иной манере с новыми аспектами, новыми точками понимания. Лекционное пространство интересно тем, что оно вариативно.
Со студентами когда-нибудь складывались дружеские отношения?
Это бывает. Но бывает редко, не всегда. Раньше, когда я был доцентом кафедры, или профессором, или заведующим кафедрой, для этого было больше возможностей. Довольно часто складывались хорошие отношения со студентами, даже если они не становились потом аспирантами, а уходили в мир. Я вообще считаю, что не могут все хорошие студенты оставаться в университете. Потому что если университет готовит только сам для себя, то его надо вообще закрыть, он должен готовить кадры совершенно разные.
Иногда складывались дружеские отношения с ребятами, и они продолжаются. Но работа ректора несколько иная по своему типу, и здесь ты не можешь себе позволить такую роскошь человеческого общения — для меня сейчас это действительно роскошь. Я сейчас, наверно, плачу за эту роскошь. То, что необходимо, обязан, должен — все эти связки для меня определяющие.
А что дает Вам общение со студентами? Как-то заряжает вас?
Это интересно, конечно, потому что каждый год приходят новые ребята, и ты должен осуществлять коммуникацию с позиции своего возраста. Студенты — это новые люди, это свежие имена, а то, что они многое не знают — это естественно, надо почаще себя вспоминать в этом возрасте.
Не надо забывать, что с тобой тоже нянчились, тоже мучились, в тебя вкладывались, тебя тоже учили, и это не один, не два, а десятки людей, иногда и сотни. И в этом смысле то, что есть ты — это не только селф-мейд. Я всегда говорю: «Потрудись и ты вкладываться, потому что если ты не будешь вкладываться, то что, это на тебе заканчивается, что ли?». Мне кажется, если человек с такими вот взглядами живет — он может жить, конечно, только ему не место среди людей, пусть он с железками, с технологиями работает, там, где человеческого начала нет.
Студенты — они более молодые, они мне этим нравятся. Иногда это даже не нравится, потому что ты понимаешь, что они еще не видят ошибок. Вот знаете, у молодежи есть такой очень хороший, но иллюзорный посыл, хотя этот посыл развивает — кажется, что все пути открыты, что вот ты начинаешь, и это начало — это здорово. Но люди уже пожившие прекрасно понимают, что это иллюзия, потому что это начало достаточно быстро оборачивается какими-то конкретными результатами, и ты уже потом не можешь из этого вырваться.
Поэтому не обязательно это от молодости, что они выглядят как-то не так, или могут себе позволить то, что ты не можешь позволить — хотя мне это нравится. Если студент ведет себя как-то немотивированно, как тебе не нравится — меня это нисколько не пугает, но только если эта немотивированность не связана с тем, что он раздевается догола, например, и будет так ходить в университете: без суперэкстравагантных форм, которые уже не экстравагантные, а произвол какой-то. Но если они у него такие немотивированные с твоей точки зрения — мне кажется, это нормально. Как раз в этом очень много свободы — правда, молодежь часто эту свободу путает с независимостью, а это вещи разные, ведь независимость — это и умение отвечать за себя. Но мне кажется, если хорошие будут учителя в нашем университете, то все это спокойно примет нормальные формы и приведет к хорошему результату.
Вы говорили о том, что у вас есть сын. Я так понимаю, у Вас есть еще дети? Сколько им лет, чем они занимаются?
У меня есть сын от первого брака, и вот во втором браке дочь. Сын — мальчик взрослый уже, он 1982 года рождения, поэтому уже состоявшийся парень. Он сам врач, хороший врач, как говорят, и я вижу, что на самом деле он спасает людей. Он, правда, так не мотивирует, просто лечит, занимается таким серьезным делом, и очень часто возвращает людей с того света. Его жизнь в определённом смысле состоялась и искуплена. А так у него уже есть своя семья, есть дети. Я уже дедушка. Дедушка плохой, потому что внучек я почти не вижу, и вижу только то, чем они занимаются в виде продуктов, по интернету присылаемых, в виде видео, фотографий.
Помимо этого, есть дочь, сейчас она заканчивает школу в Мурманске, и будет поступать в этом году. Тут много еще не состоявшегося, но мне нравится, что она выросла независимым человеком. Ей будет тяжело жить, но она независимый человек, она готова высказать свое мнение. Каким она будет профессионалом, мне сказать сложно, и будет ли она вообще профессионалом, я бы так не формулировал пока (хотя, конечно, мы вкладываемся в ее образование существенными ресурсами, в том числе и денежными). Но то, что она выросла хорошим человеком — это точно. Она такой центр коммуникации, все время вокруг нее ребята, девчонки. Такие люди нужны в обществе, вокруг них все вращается, действует.
Это, конечно, принимает иногда форму раздражения со стороны родителей, потому что такая повышенная коммуникативная ситуация связана с повышенной эмоциональностью, с какими-то вещами, которые трудно принять.
Люди в этот период времени же до конца отрефлексировать свои позиции не могут, и иногда это принимает сумбурные формы. Конечно, это родителей не может не раздражать, в том числе и меня.
И такие конфликтные ситуации происходили происходят. Но при всем этом, если немного убирать эту повседневность, я понимаю, что это вещи необратимые, это плавное развитие достоинств. И надеюсь, что это примет какие-то гармонические формы, хотя у девочек, насколько я понимаю, это трудно.
Вы рассказываете ей о своих научных работах? Как она относится к тому, чем Вы занимаетесь?
Нет, научные работы я с ней абсолютно точно не обсуждаю, и даже не хочу это делать. Если на самом деле надо — оно к этому когда-то выйдет, а если не надо, то, значит, будет мимо. Но вот интересно, что одна из ее подруг — более взрослых, чем она, сейчас девочка учится в МГУ — читала мои книги, и, насколько я понимаю, даже пыталась обсуждать это с моей женой, Инной Витальевной. Причем разговор, как передавала Инна, достаточно взрослый. Я был даже удивлен, что человек в такие годы может всерьез читать такие тексты. С дочерью такого не получается, и, честно говоря, не хотелось бы.
Что касается ректорской работы, я надеюсь, что она видит и ее плюсы, и минусы. Минусов хватает, минусы — это же ограничения, нехватка времени, это определённый распад дома, потому что, если ты все время собран, ситуация это невозможная. Поэтому ты приходишь домой, и ты хочешь передохнуть, и естественно, ведешь себя несколько по-иному. То есть если воспринимать, что человек только отдыхает, и не знать, чем он занимается львиную долю времени, а часа два-полтора в день он может отдохнуть, то может сложиться впечатление обратное, диаметрально противоположное — он только и делает, что отдыхает.
Но помимо этого она видит, что я человек организованный в определенном смысле. Как сформулировала жена: «Ты железный?» — да, железный, потому что я могу, например, на протяжении десятков лет заниматься одним и тем же, и начинать рабочий день с одного и того же, например, с часовой разминки.
С точки зрения неподготовленного сознания — это вообще маразм, потому что, если человек каждый день занимается часовой разминкой утром и, как правило, вечером 20-минутными, и еще ходит в спортзал два раза в неделю часа по три-четыре, и это воспринимается как «Ты что, спортсмен, что ли?». Нет, не спортсмен, просто такая организация жизни.
Поэтому дочь тоже это видит, видит организованность и видит, что на самом деле, независимо от того, можешь ты или не можешь, хочешь себе позволить или нет, ты занимаешься одними и теми же вещами. И независимо ни от чего, во сколько бы ты ни прилетел ночью, в 10 минут девятого ты находишься на рабочем месте и редко-редко можешь себе позволить в какие-то совсем тяжелые с физической точки зрения периоды часовой или полуденный отдых.
Так что я надеюсь, что это будет такая же перверсия, как с моим отцом.
Мне не нравилось, что он нас настолько «строит», как выразилась бы современная молодежь. Но сейчас я понимаю, хорошо, а было бы не так? Да, может отношения с отцом были бы более близкими, гармоничными с точки зрения эмоциональной, душевной сферы, но не было бы совсем иных вещей, других качеств, они возникают именно от этого, когда ты видишь, что человек просто берет и делает. Мне кажется, этот пример из жизни лучше, чем разговоры.
Хотя, наверно, разговаривать тоже надо, но у меня не совсем получается разговаривать.
Вы с супругой работаете вместе (Инна Витальевна Рыжкова — начальник отдела научной работы и международного сотрудничества — прим. ред.). Это как-то помогает в работе или в семейной жизни?
Это мешает. Это зона постоянного затруднения, потому что какие-то вещи не успеваешь решить на работе, переносишь их домой — это, конечно, мешает. На самом деле, искренне бы советовал людям не работать в одной и той же сфере, в одной и той же организации. С моей точки зрения, это только обременение, и продуктивного здесь мало. Но так у нас сложилось, и что-то менять тут очень сложно, потому что, если бы речь шла о молодых людях, можно было бы эти сферы поделить. Но так как это практика двух уже сложившихся людей, ломать друг друга нельзя. Надо воспринимать как данность.
Вы говорили, что начинаете свой день с часовой зарядки.
Ну да, сегодня вот занимался час десять.
Это уже сложившаяся традиция? Сколько лет Вы начинаете свой день таким образом?
О, я тут пытался вспомнить. Даже не знаешь, с какого времени считать. Думаю, лет 35, наверное. Это разные техники гимнастики, смешанные виды единоборств. Нет чёткого процедурного решения, что ты делаешь именно это или это, что это вот такой стиль или другой, потому что за такое количество лет ты уже знаешь десятки этих стилей, десятки способов дыхания или релаксации.
Времени у меня на это немного сейчас. Нельзя же вставать в три часа утра, чтобы попадать на работу в восемь, и с удовольствием делать все, что хочешь успеть! В одни периоды больше йоги, иногда — больше кунг-фу, но кунг-фу — это работа парная, спарринговая, тебе нужен хороший партнер. Сейчас такой период, к сожалению, с кунг-фу и спаррингами у меня плоховато, поэтому занимаюсь чем-то, что можно делать одному. Тренировать есть кому, я влезаю крайне редко, только когда возникают какие-то ошибки или промахи с той или с другой стороны, тренируемого или тренера. Так что сейчас я в основном занимаюсь собой, своей физической подготовкой.
Что это Вам дает? Это способ справляться со стрессом?
Во-первых, в этом есть много мужского, ведь мужчина должен уметь не просто постоять за себя, он должен быть мужчиной во всех обстоятельствах, и увлечение это возникало по своему генезису, лет 35 назад, именно от этой мысли.
Еще это дает силу, энергию. Вот я знал, что сегодня мне нужно многое сделать до вечера, очень много работы, и поэтому я сегодня разминался определенным образом. Это дает силу — ты потом в течение всего дня можешь быть энергичным. Как называется, энергия Ци (многие спорят о том, есть она или нет) — мощная циркуляция силы. У нас ведь много разных энергий, какую-то мы получаем из пищи, какая-то просто в нас есть, есть приобретенная за счет групп мыщц (не просто «раскачал» — и не знаешь, что с этой грудой делать, ведь очень часто неправильное раскачивание приводит к негативным результатам) — много разных форм, их можно научиться структурировать, перевоплощать. Мне кажется, с помощью упражнений у меня это получается.
Наверное, в течение будних дней у Вас не так много свободного времени?
Да, его мало.
Во сколько Вы обычно уходите с работы?
По-разному. Вчера я пришел в восьмом часу, и это стандартная ситуация, примерно так всегда. Потому что иногда ты выходишь из университета, но это не значит, что ты пошёл домой. Например, бывают такие внешние взаимодействия — с индустриальными партнерами, с различными советами, какие-то переговоры, и очень часто это все попадает на вечернее время. Иногда бывает поздно, иногда — рано, то есть в шесть. При этом, даже когда ты попадаешь домой, очень часто раздаются звонки, принимаются какие-то замедленные решения, создаются новые перспективы встреч на следующие дни, поэтому фактически тоже работаешь. Но да, в будни у меня нет свободного времени. Вот сейчас такой период, когда нужно сделать много дел, и я знаю точно, что у меня на это остается дней пять. Так что и в субботу, и в воскресенье тоже поработать надо будет. Буквально чуть выспался — и пришел сюда.
Чем, помимо спорта, Вы тогда занимаетесь? Чем увлекаетесь?
Увлечений много, но в основном они лежит в эстетической области. Это желание научиться получать удовольствие и желание быть причастным к красивому — музыка, полотна художников, какие-то артефакты. Например, я собирал и собираю картины, правда сейчас в последнее время в меньшей степени, потому что так много уже полотен (что-то их у меня порядка 70 дома), и их все никак не разместить. Я уже начал их дарить, потому что невозможно их только покупать и приобретать — не музей же! Музыка нравится тоже, люблю слушать музыку.
Банальность: отдыхать — это не работать, поэтому если позволяют обстоятельства, и ты отдыхаешь, я в первую очередь путешествую. Хочется посмотреть мир. Недавно я был во Вьетнаме, там смотрел различные буддистские сооружения. В европейских странах мне тоже нравится. Нравятся исторические памятники, нравится смотреть их, выстраивать определенные маршруты, а потом эти маршруты проходить.
Читать нравится. Правда, в последнее время читаю мало. Но вот Павленского я недавно читал. Он глубокий человек, видимо, можно по-разному относиться к его деятельности, но вот я читаю тексты, они любопытные, начинаешь понимать какие-то вещи с иной стороны. Еще я читаю сразу несколько текстов Хайдеггера, Мамардашвили — новые тексты, старые тексты, которых я не знал. Ведь прочитать всё невозможно, а выходят новые издания на русском языке. Круг литературы разный, но сейчас он неполный, этого немножко не хватает.
Я бы не хотел читать, как, наверное, читают библиотекари, от одной книжки — к другой, когда ты оказываешься в каменном миру книг, и тебе кажется, что остальной мир неважен: то, что вокруг происходит — ерунда, паллиативы, банальность, а вот это — это настоящее. Я это все проходил, и книжником таким был, но это, слава Богу, случилось в молодости.
А сейчас чтение, наверное, фрагментарное.
Как бы вы охарактеризовали свои жизненные принципы? Каких приоритетов Вы придерживаетесь?
Не хотелось бы такого «конструирования» иконы — вот, мол, есть такие принципы, я им соответствую, и посмотрите на меня, я образец для подражания и идеал. Но есть определенные принципы, без которых я бы вообще жить не смог.
Во-первых, очень важный принцип — это не врать. Стремиться по возможности к этому.
Это крайне трудно, но не врать никогда, ни подчиненным, ни близким, ни далеким, вообще не врать.
Я уже давно пытаюсь этому принципу следовать, этот принцип не мой по своему генезису, но мне он кажется очень важным для человека.
Второй очень важный момент — это поступок. Есть поступки, которыми я горжусь. Хотя это сильно бьет по последствиям, в том числе по должностным обязанностям.
Так поступать — это трудно, потому что всегда найдется тысяча разных извиняющих тебя обстоятельств, всегда можно мотивироваться такой логикой — если ты это не сделаешь, смотри, будет вот то и то, а это бьет по таким-то вещам в твоей личной жизни, в карьере, в каких-то вещах, связанных с университетом, всегда можно защититься, ты же вообще должен стоять на благо университета, и так далее.
Но я бы хотел сказать, что есть такие принципы, которые нельзя все время корректировать. То есть коррекция принципов возможна до какого-то определенного уровня, но эту границу каждый сам для себя определяет.
Ну и, конечно, нужно быть сильным, не потому что ты не должен проявлять свои слабости — они все равно проявляются, конечно, но они не должны проявляться постоянно.
На мой взгляд, мужчина должен быть сильным, потому что иначе это не мужчина. С точки зрения женщины, я бы сказал: «А зачем вообще с ним надо жить тогда? Зачем он такой нужен, если он все время в слабостях, в своих соплях, в трех соснах заблудился и не может из них выбраться?». Пусть он разбирается сам с собой, он еще не мужчина, это потенциальная возможность состояться как мужчина.
Сила, поступок и момент искренности и честности — так бы я сформулировал свои принципы.
Как ректор университета, за 10 лет работы чем гордитесь?
Есть чем гордиться. Я горд тем, что наша команда, которую я возглавляю, фактически поработала над созданием нового университета. И он есть, кто бы из критиков что ни говорил. Я помню, сколько было этих разговоров, и минусов, и плюсов, и с одной стороны, и с другой, и под таким углом: «Скажите, как мы ещё о вас не говорили — поговорим в том формате, в котором не ожидали» — это все было.
Сейчас я могу констатировать — новый университет выстроен, и выстроен он в непростых условиях, на существующих, конечно, основаниях, но это были основания не классического университета.
Я думаю, что заниматься дальнейшим развитием университета уже должна будет новая команда. Они должны заниматься иными сценариями качественного развития того, что создано, повышать качество преподавания, научных исследований, публикуемых работ, внешних продуктов, с которыми мы выходим за пределы университета. Для этого надо еще много работать внутри университета, но можно работать над этим, только если университет уже создан.
МАГУ — это хороший, сильный университет. И это не мои оценки, достаточно посмотреть данные последних мониторингов, из десяти лиг университетов мы в пятой. Это хороший показатель, ведь лет пять назад было немыслимо даже думать о том, что так будет. В этом смысле считаю, что за последние пять лет и за десять лет в целом сделано много. Что-то я сам доделаю со своей командой, ну а какими-то вещами уже будут заниматься другие люди.
Дело даже не в том, какой будет институт из факультетов, что с чем сливается, какие программы открываются — это другой вопрос. Речь идет не об этих структурах, а о том, что позволяет университету жить, дышать и развиваться.